Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
23 ноября 1820 года родился Афанасий Афанасьевич Фет.
В юности Маяковский ввергал меня в экстаз, Пушкин вводил в немое благоговение, а Фет как-то не доходил — какая-то чистенькая дудочка после оркестра. И вдруг однажды средь шумного и затоптанного скверика воссияло:
Но ива, длинными листами
Упав на лоно ясных вод,
Дружней с мучительными снами
Так и пошло — Фет почему-то ненадолго приоткрывался мне только среди обыденности, затрапезной, а иногда и жестокой.
Когда у моей однокурсницы, с которой я много лет дружил, умерла мать и она осталась совершенно одна на всем белом свете, я каждый день пытался разговорить ее по телефону на самые разные темы, на которые мы прежде время от времени с удовольствием болтали, но она отвечала монотонно и односложно и однажды обронила, что ее теперь ничего не интересует и она хочет умереть, только не знает, как это сделать. Это было произнесено настолько скучно и без надрыва, что все утешительные пошлости замерли у меня на губах.
Но тут моими устами заговорил Фет:
Учись у них — у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Всё злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
Я каждый миг ждал, что она меня прервет, но она дослушала до конца, и после этого мы заговорили о каких-то пустяках. А интерес к пустякам и есть первый признак душевного здоровья.
Так почему-то всегда и получалось, что я никогда не мог читать Фета подряд, подолгу, но он слетал ко мне только для того, чтобы приподнять над какой-то обыденностью. Поэтому, когда меня попросили рассказать о Фете старшеклассникам вполне средней школы, я для контраста и начал с малопоэтической обыденности.
С того общеизвестного обстоятельства, что его отец, богатый помещик Афанасий Шеншин, пребывая в Германии «на водах», увел у судейского чиновника Фёта беременную жену, благородно прикрыл грех венцом и воспитал сына как родного. Но когда через четырнадцать лет выяснилось, что лютеранский брак в России законной силы не имеет, будущий поэт был лишен и фамилии, и дворянства, и, чтобы вернуть его, Фету пришлось много лет отдать армейской службе. Еще того хуже, когда его полк стоял в Херсонской губернии, из-за бедности, как собственной, так и его избранницы, он не решился жениться на обаятельной Марии Лазич, вскоре погибшей из-за вспыхнувшего на ней легкого платья. Вот именно из-за оскорбительной жестокости обыденной жизни Фет, скорее всего, и перекрыл ей доступ в мир поэзии: «Питаться поневоле приходится действительностью, но задаваться идеалами тоже значит жить», «пробивать будничный лед, чтобы хотя бы на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».
А под будничным льдом даже его армейские воспоминания наполовину посвящены хозяйственным заботам: «Как ни осмотрителен я был в моих расходах, но и при небольшой поддержке жалованья средства мои сильно истощались. О продовольствии в ресторане не могло быть и речи, и поэтому в продолжение целого месяца я, под предлогом докторского предписания, питался тремя булками и тремя кринками молока в день».
Хозяйственные заботы не оставляли высокого поэта и перед свадьбой, совершенной, возможно, тоже по расчету: «До сих пор не могу понять, каким образом могли уступить такую прелестную квартиру за два франка в день»; «А я, не желая тратить денег на ненужный мне фрак, оделся в полную уланскую форму»; «Невольно припоминаешь разницу между тогдашними и нынешними ценами. Теперь за такой обед надо заплатить не менее трехсот рублей, а тогда я заплатил Филиппу триста франков».
Зато в царство поэзии он не позволял проникнуть никакой житейской дребедени, даже политической, тоже претендующей на роль чего-то высокого: вопросы «о правах гражданства поэзии», «о ее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался», — цель поэзии — красота.
Вопреки своему принципу не задираться без необходимости, Фет как будто нарочно бесил радикалов, открыто провозглашая презрение к их гражданским лозунгам, — и как только его ни клеймил «нигилист» Писарев! «Козявка, копающаяся в цветочной пыли»… И как же этот несчастный заблудший юноша сам жалок перед этой высотой и красотой:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
Почему-то у меня не получается читать Фета подолгу. Зато короткие инъекции сразу дают взлет. Хотя бы на мгновение.
Признаюсь, что именно эти строки про жизнь с томительным дыханьем я включил в роман «Горбатые атланты», чтобы завершить ими дневник погибшего при пожаре старика, — самому мне было до такой печали и красоты не возвыситься.
Надеюсь, Афанасий Афанасьевич из своего дантовского Лимба меня простит.
