Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
В 1996 году Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию 51/95, провозгласившая 16 ноября Международным днём терпимости.
Прагматизм победителей
Слова «толерантность», «терпимость» издавна нежат интеллигентный слух — исключая разве что словосочетание «дом терпимости». Которое ненадолго напоминает нам, что терпимость вовсе не любовь, но лишь готовность мириться с неизбежным злом. И народ-языкотворец это прекрасно понимал. В словаре Даля слово «терпеть» разъясняется так: выносить, переносить, нуждаться, страдать, – в чем хорошего совсем мало. Еще: крепиться, мужаться, держаться, стоять не изнемогая, не унывая, – в этом уже присутствует некая сила. И еще: снисходить, – значение, указывающее на чувство превосходства. Что подводит нас к простому итогу: непритворно толерантными могут быть только сильные. Прежде всего потому, что причиной ненависти всегда бывает страх, сильным же мало кто может угрожать.
Толерантность к чужим богам и обычаям впервые возникла в могучих империях, поставленных (собственной историей) в необходимость держать в повиновении множество племен и народов, всегда готовых при ослаблении верховной узды начать непримиримую борьбу не только против поработителей, но и друг против друга. Относительная межплеменная толерантность возникала тогда, когда верховная власть оказывалась, так сказать, равноудаленной от подвластных ей этнических групп и, если так можно выразиться, равнобезразличной к их внутренним разборкам: молитесь, судитесь, женитесь, трудитесь и развлекайтесь как вам нравится, только платите положенную дань деньгами или натурой и — не вздумайте посягать на установившийся имперский порядок! Малейшие попытки сепаратизма или агрессии карались с неумолимой и, на сегодняшний прекраснодушный взгляд, даже бессмысленной жестокостью.
Иными словами, в делах серьезных – власть, налоги – имперские элиты не проявляли ни малейшей терпимости, а терпимость проявляли в том, что им представлялось делом десятым, – в культуре. (Идеологическая нетерпимость Советского Союза и послужила одной из причин его падения: она раздражала всех без малейшей пользы для государства.)
Итак, в глубине веков и впрямь трудно разглядеть иные силы, порождающие и поддерживающие толерантность, кроме прагматизма победителей, желающих спокойно наслаждаться плодами своих побед. Источники же нетерпимости, на мой взгляд, чаще всего таились и таятся в среде побежденных — вплоть до наших дней. Возможно, правда, что дело было и есть не столько в самих обделенных (хотя бы в их воображении) группах, сколько в их вождях и пророках, для воодушевления своей паствы сочинявших и сочиняющих компенсаторные сказки об избранности каждый своего племени, о его особой миссии в мироздании…
Так или иначе, для снижения уровня нетерпимости необходимо снижать долю граждан, ощущающих себя побежденными. Что никак невозможно сделать, не увеличивая число критериев успеха, число лестниц, по которым можно подниматься, не задумываясь о том, выше или ниже тебя оказались люди, карабкающиеся по другим лестницам. Ибо ранжирование людей по какому-то монопризнаку — по богатству, уму, красоте, храбрости — непременно приводит к тому, что половина оказывается ниже среднего уровня… Чтобы разбить сплоченность наиболее опасных обойденных меньшинств и оставить их без лидеров, мудрому императору стоило бы даже специально облегчать социальное продвижение их наиболее энергичных, храбрых, честолюбивых и одаренных представителей. Как бы ни протестовали противники «позитивной дискриминации» из других меньшинств, менее опасных, хотя и тоже обделенных.
Но это уже, скорее, проблемы сегодняшнего дня, а в былые и ещё не миновавшие времена толерантность возникала и сохранялась в империях, управлявшихся имперской аристократией, достаточно прагматичной, чтобы не начинать войн из-за расхождений в метафизических вопросах, и достаточно идеалистичной, чтобы чувствовать ответственность за сохранение коллективного наследия. «Римлянин! Ты научись народами править державно — В этом искусство твоё! — налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных!» (Вергилий).
Имперская аристократия должна быть и достаточно патриотичной по отношению к народу-основателю (завоевателю), чтобы сохранить его обеспечивающее всеобщую стабильность доминирование, но и достаточно космополитичной, чтобы не стремиться к его тотальному господству, — поэтому она без ущерба и даже с пользой для общего дела может принимать в свои ряды и значительную долю инородцев (возможно, именно немецкая бюрократия способствовала национальной терпимости в императорской России).
Однако в эпоху либерально-демократическую, когда прежние хозяева утратили либо власть, либо решимость, либо ответственность за коллективный миропорядок (впрочем, утрата власти очень часто бывает следствием утраты решимости или ответственности), возник новый вопрос: как сохранить взаимную терпимость в доме без хозяев, не превратив его при этом во всеобщий дом терпимости? Жизнеспособна ли, иными словами, либеральная империя?
Уроки Пилата
Если родоначальниками и хранителями толерантности были «господа», а не «рабы», то откуда же она бралась в домах без «господ» — во Франции, уничтожившей свою аристократию единым махом, в Америке, собственной аристократии отродясь не имевшей? Ответ прост: ни республиканская Франция, ни демократическая Америка никогда не жили без «хозяев» — без хранителей культурного генотипа, способных навязать его «пришельцам». И во Франции эти хозяева — охваченная великой грезой радикальная элита — выказала величайшую терпимость к их запросам социальным и величайшую нетерпимость к их запросам национальным. Ассимиляционный лозунг «Мы все французы!», сформировавшийся на гребне революционного энтузиазма, безупречно функционировал до самых последних десятилетий. Депутат Учредительного собрания Е. Клермон-Тоннер в 1791 году так расшифровал этот принцип применительно к самому заметному тогда национальному меньшинству: «Евреям как нации следует отказать во всём, евреев же как индивидов следует во всем удовлетворить», — Республика не может терпеть «нации внутри нации».
Это не был избирательный антисемитский жест — экстатическое национальное единство не желало признавать ни сословных (дворяне, священники), ни региональных (бретонцы, провансальцы), ни каких бы то ни было иных групповых прав (запрет рабочих ассоциаций): есть только Народ и Индивид! Однако в ту пору пределом мечтаний немногочисленных иммигрантов тоже было социальное слияние с народом-гегемоном, а молиться своим национальным богам, читать своих национальных поэтов и лакомиться своими национальными блюдами они были вполне согласны и частным образом. Равновесие нарушилось лишь после распада колониальной империи, когда в метрополию хлынул поток прежде всего арабов-мусульман.
Отчасти из-за их количества, но еще более из-за всеобщего национального подъема, когда индивид потребовал прав не только для себя лично, но и для своей культуры, своей истории, ассимиляция начала представляться унижением, а то и кошмаром. И это случилось именно тогда, когда хозяева почти утратили оба главных стимула ассимиляции: стало почти нечем устрашать и почти нечем соблазнять — пришельцы уже и так обладали гражданским равенством. И еще вопрос, удовлетворятся ли они в будущем чем-нибудь вроде «миллетов» — самоуправляющихся религиозных общин, которые допускала Османская империя для гяуров: ведь наиболее пассионарные лидеры меньшинств в глубине души нацелены не на равенство, а на превосходство…
В Соединенных Штатах же подобные конфликты, казалось бы, должны были начаться сразу, как только в страну хлынули волны итальянцев, ирландцев, греков, евреев, армян… Однако на деле каждая новая волна пришельцев встречалась с мощным квазинациональным ядром хозяев, чье право на доминирование ни у кого не вызывало сомнений, — это были потомки проникнутых протестантским духом англосаксонских отцов-основателей и примкнувшие к ним пришельцы из волн предыдущих. Американская греза, соединенная с экономической и политической властью ее носителей, была настолько могущественной, что иммигранты и помыслить не могли поставить с нею рядом остатки своих жалких преданий. А вот когда их потомки поднялись на борьбу за права своих родословных, у хозяев не нашлось уже ни достаточно тяжелого кнута, ни достаточно сладкого пряника.
Углубление этого многостороннего конфликта сегодня патриотам-пессимистам внушает страх распада страны, превращения ее в огромную Югославию, — однако законных средств противостоять такой перспективе почти не осталось — разве что отказаться от признания каких бы то ни было групповых прав, оказывать государственную поддержку исключительно традиционной «американской» культуре. Перспективы политики столь мягкого «кнута» остаются такими же неясными, как перспективы политики «пряника» — мультикультурализма, требующего в равной степени поддерживать все культуры: надежды мультикультуралистов основываются главным образом на метафорах — «аккорд культур», «симфония культур», — хотя случайное сочетание звуков как правило бывает диссонансом, а симфония без композитора и дирижера и вовсе звуковым хаосом, в котором у барабана будут все шансы перегрохотать флейту. Сторонники философии постмодернизма на это возразили бы, что классическая симфония и звуковой хаос различаются лишь потому, что мы воспитаны в тоталитарной школе Баха и Моцарта, а вот когда мы вообще откажемся различать гармонию и дисгармонию, норму и аномалию, тогда-то и воцарится вечный мир.
Но этого не желают прежде всего сами меньшинства, вернее, их лидеры, чье влияние и основывается на противостоянии большинству. Однако ассоциации, образующиеся для устройства личных социальных дел (гомосексуалисты, инвалиды…) далеко не столь опасны, как национальные ассоциации, ибо последние вырастают из глубочайшей экзистенциальной потребности человека ощущать себя частью чего-то бессмертного. Поэтому многонациональные государства никогда не сумеют примирить свои национальные группы, если не заставят их поверить в какую-то новую общую сказку, кото-рая бы не отвергала их прежние грезы, но отводила им какое-то почтенное место внутри новых. Слияние наций происходит через слияние национальных грез, а потому историю многонационального государства сегодня, когда утрачены практически все кнуты и пряники, необходимо изображать не как развитие главного ствола со второстепенными ветвями, но как слияние многих рек в одну.
Однако найти национальным меньшинствам приемлемое для них место на новой родине недостаточно — нужно, чтобы они не чувствовали униженными не только себя, но и свою, так сказать, историческую родину. И для этого нынешним народам-лидерам — Западу в широком смысле слова, тому Западу, где межнациональные конфликты будут лишь нарастать — по-видимому имеет смысл как-то воспользоваться уроками былых имперских народов, которые следили за соблюдением порядка на имперском уровне, не вмешиваясь во внутренние разборки покоренной мелюзги (пока они не грозят излиться наружу), — может быть, и новым лидерам нужно больше сосредоточиться на отношениях между государствами и резко снизить вмешательство в их внутренние дела. Все помнят, как Пилат, всей душой сочувствуя Иешуа, все-таки не отменяет приговор национального суда. Страшно сказать, но может быть, именно Пилат нес людям не меч, но мир… А уж если бы он заранее предоставил Иешуа политическое убежище в метрополии…
Зато в Кондопоге он ни за что не позволил бы приезжим купцам иметь собственную армию. И ни за что не допустил бы погромов этих же купцов.
Толерантность по любви
Можно ли представить плюралистическую медицину, в которой доктора не оспаривают диагнозов друг друга – «о вкусах не спорят»? Плюралистическую математику, физику? В серьезных делах толерантность без границ не только невозможна, но и разрушительна. Она уместна, по-видимому, только в вопросах идеологических, где споры ведутся о чем-то заведомо недоказуемом. В связи с этим едва ли не основным вопросом философии толерантности многие социальные философы считают следующий: следует ли терпеть нетерпимость? Должны ли мы терпимо относиться к религиозным сектам и политическим партиям, идеология которых зиждется на нетерпимости?
Должны, отвечают самые либеральные либералы, тотальная терпимость — единственное противоядие против тоталитарных идеологий: нетерпимость нынешнего поколения порождается исключительно нетерпимостью предыдущих. Должны терпеть на уровне идей, но карать поступки и, тем более, не допускать экстремистов к власти, считают не самые либеральные либералы. И только либералы совсем уже не либеральные настаивают на том, что следует пресекать даже самую проповедь нетерпимости, иначе остановить ее продвижение к власти может оказаться не в нашей власти.
Таким образом, разумную толерантность можно определить в сократовском духе — как знание, чего следует и чего не следует бояться. А потому универсальные, неизменные границы разумной толерантности очертить невозможно. В социальных группах, нацеленных не на сотрудничество, а на безусловное доминирование (классическая военная аристократия, религиозные, революционные секты) толерантность вообще порицается как беспринципность и всеядность, – толерантность становится бесспорной социальной ценностью там, где реальность требует сотрудничества нескольких соперничающих социальных групп, каждая из которых не имеет возможности ни обойтись без остальных, ни полностью подчинить их себе (либо цена подчинения оказывается неприемлемой).
Однако подобная вынужденная терпимость, благодаря которой каждая из сторон готова именно лишь терпеть другие в надежде на лучшие времена, когда удастся их подмять, будет весьма хрупкой и ненадежной, если эту нужду каким-то образом не обратить в добродетель, не представить позитивной ценностью, а не просто наименьшим злом. Поэтому формирование прочной толерантности, толерантности как самостоятельной цели, а не как временного перемирия на пути к более важным целям требует таких аргументов и образов, которые изображали бы ее продолжением уже давно принятых, легитимных и уважаемых ценностей, принципов и целей общества. Хотя бы, например, таких.
Поддержание конкурентной среды: социально близкие нам группы и ценности могут укрепляться и развиваться лишь в состязании с соперничающими, а потому, относясь терпимо к существованию конкурентов, мы тем самым развиваем и наш собственный лагерь (аргумент недействителен для тех, кто считает свою команду безнадежной).
Отсутствие точных границ между пороками и достоинствами: стремясь истребить пороки, мы невольно истребляем и достоинства, которые могут выявиться в будущем, — так во время холеры самые резистентные санитары получаются из алкоголиков.
Холизм (органицизм): общество — сложный организм, каждая часть которого, даже нам неприятная, выполняет какую-то нужную функцию (в организме лишних органов нет).
Милосердие – ценность, необходимая не только слабым, но и сильным.
Истина: интересы и предрассудки каждой социальной группы неволь-но искажают восприятие мира, поэтому всесторонняя социальная истина заведомо не может быть достигнута без уважения к мнениям, даже и радикально отличающимся от наших собственных.
Красота: эстетически привлекательный образ общества невозможен без его многообразия, которое неизбежно бывает противоречивым.
Этот пункт, пожалуй, самый сложный и для понимания, и для исполнения. В самом деле, эстетически разнообразие не имеет никаких априорных преимуществ перед единообразием – даже Пушкин любил «пехотных ратей и коней однообразную красивость». Однако его же восхищало и национальное многообразие России, — мы до сих пор наслаждаемся этими звуками: тунгус и друг степей калмык, на холмах Грузии, от финских хладных скал…
Собственно, это и есть единственное средство воспитания любви к разнообразию, равно как и к чему бы то ни было другому, — искусство. Воздействие искусства далеко не безгранично, но других средств просто не существует. К счастью, в его массовых, особенно телевизионных и кинематографических формах оно не совсем уж беспомощно: американские фильмы, в которых изо дня в день дружат и сотрудничают черные и белые, многократно снизили уровень расовой нетерпимости.
Так казалось до самого последнего времени.
Перед российским несуществующим Голливудом стоит задача потруднее — необходимо мирить едва ли не всех со всеми — чиновников и общество, предпринимателей и «трудящихся», молодых и стариков, мужчин и женщин, работающих и пенсионеров, инвалидов и трудоспособных, титульную нацию и национальные меньшинства, столицу и провинцию, производителей знаний и производителей материальных ценностей. При этом главную трудность для гражданского мира, как обычно, представляют не конфликты интересов, а столкновения грез. Ибо каждая сторона для укрепления собственного духа выстраивает психологически выгодную ей картину мира, внутри которой она практически безупречна, а вот сторона противная целиком соткана из пороков и злодейств (все чиновники поголовно паразиты и казнокрады, все предприниматели воры и христопродавцы, трудящиеся лодыри, пьяницы и завистники, молодые — безответственные белоручки, старики брюзги и коммуняки и т.д., и т.д., и т.д.).
Все эти фантомы создаются средствами искусства (большей частью фольклорного) и могут быть поколеблены тоже лишь средствами искусства. Задача для коллектива профессиональных художников в общем посильная, и материала наверняка имеется достаточно, чтобы ослаблять воздействие негативных фантомов, не прибегая к прямой лжи. Главная трудность в том, что это работа на годы и годы, а той социальной силы, которая взялась бы за выполнение такой задачи, не имеющей непосредственной финансовой выгоды, что-то не разглядеть…
В прежних многонациональных империях толерантность тогдашними топорными методами хранила имперская аристократия, — теперь же аристократизм, понимаемый как ответственность за общественное целое, разошёлся и с богатством, и с властью. В отсутствии аристократического слоя, сочетающего в себе ответственность и могущество, пожалуй, и заключается главная проблема сегодняшней России.
Дорогие друзья! Нашему сайту нужна ваша поддержка. Желающие это сделать, могут перевести посильную сумму на счёт Правозащитного центра “Китеж”. Центр находится в списке льготников, поэтому с пожертвований возвращается подоходный налог.
MTÜ INIMÕIGUSTE KAITSE KESKUS KITEZH
EE332200221063236182
Пояснение: annetus
