Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
Самый первый лектор был миниатюрный профессор, читавший нам “Технологию полиграфического производства”. Николай Николаевич Полянский. Очень вылощенный, очень пафосный, очень исполненный чувства собственной значимости.
Он неспешно расхаживал, сложив в замок пальцы и наклонив голову, перед аудиторией. Отличной костюм, дорогая оправа массивных очков. Иногда поверх очков кидал быстрый взгляд: все ли внимают. Мы внимали. Предмет был интересный – как делают книги, из каких частей они состоят. Фронтитул, шмуцтитул. Форзац. У книги была “голова” и был “хвостик”. Книжные форматы – и как можно по формату определить размер тома. Какие бывают типы переплетов (более подробно мы это изучали в Переплетных процессах). Типы печати и как их можно различить.
Как раз в год нашего первого курса Николай Николаевич издал учебник, под названием “Технология полиграфического производства”, а по сути “Книжное дело от царицы Тамар до наших дней”, и каждый раз, когда надо было привести пример, неважно, какого издания, плевать, с каким переплетом, без разницы, о чем: он делал паузу, тщательно подыскивая достойный повод, думал, сводя брови и разводя интригу… и говорил: Возьмем, к примеру, мою книжку… Через неделю вся аудитория на ключевое слово “Возьмем, к примеру, мою книжку…” , перекашивалась, беззвучно ржала и одновременно изображала игру лицом “Возьмем, к примеру, мою книжку”. Хотя, как специалист, он был весьма хорош. И основы книгоиздания нам преподал отменно.
Елена Григорьевна Сыч
О ней остались только самые хорошие воспоминания. Она читала нам Историю КПСС. Предмет мертворожденный, ничего общего с настоящей историей не имеющий, впечатляющий только способностью авторов возвести вокруг одного сомнительного факта двадцать пять глав пустословия ни о чем. Выпари это море слов – и останется чайная ложка соли, воробьиная погадка. Но Елена Григорьевна… Уникальная была женщина. Невероятной чистоты души. Невероятной преданности идеологии. Невероятной веры в истинность того, что было с юности укоренено в ее сознание. В то же время наивная, добрая и доверчивая, как ребенок. Мы ее любили. Посмеивались над ней, ржали над ее предметом, но ее любили. И сдавать экзамен стремились именно к ней.
Первый экзамен по Истории КПСС. Наш курчавый Чарлик почему-то от экзамена не освобожден. Хотя большинство иностранных студентов Историю КПСС не сдают (вот счастье-то). Чарли трудолюбиво, положив на колени “кирпич” (кличка, данная учебнику за цвет и массу), тщательно переписывает ответы на вопросы по билету. Елена Григорьевна, движимая лучшими интернациональными чувствами, задает вопрос: Чарльз, а по какому учебнику вы готовились Чарльз поднимает с колен “кирпич” – “Вот эта”. Остальные валятся под стол.
Елена Григорьевна вообще очень к Чарлику благоволила. Совершенно бескорыстно приглашала его обращаться к ней по любому интересующему его вопросу. Чарли не преминул воспользоваться. Была у него тетрадочка. Словарик, куда он записывал новые неизвестные слова, чтобы позднее выяснить перевод и глубинный смысл. Разумеется, добрые соседи по комнате не смогли пройти мимо такого сокровища. Каких таких слов они ему в ту тетрадочку понаписали, остается только догадываться. До нас дошла лишь легенда со словом “м@нд@вошка”.
На очередной лекции по Истории КПСС Чарли в перерыве подошел к Елене Григорьевне и старательно прочитал из тетрадки: “М@нд@вошка. То это такое?” Елена Григорьевна побагровела. Елена Григорьевна стала озираться – много ли свидетелей этой сцены. Чарли смотрел на нее с безмятежным интересом. Елена Григорьевна начала мямлить: “Ээээ… Чарльз… кто вам это сказал? Это нехорошее слово”. – “То ты казала?” – “Чарльз, взрослым надо говорить Вы”. – “То ты казала?” Бедная Елена Григорьевна!
А вот доцента ее кафедры недолюбливали, хотя все предпосылки относиться к нему с особенным вниманием были. Фамилие его было Мороз, Сергей Иванович. Довольно молодой, интеллигентный, умный, но дико закомплексованный из-за физического недостатка. Что-то там у него было не так не то с рукой, не то с ногой. Почему он решил, что все должны это замечать? Мы ничего не замечали. Но однажды из юной лихости вдруг решили прогулять семинар, который он вел. И я, с моим “еврейским счастьем”, выперлась на Сергея Ивановича прямо у двери женского туалета, где мы внутри почти полчаса томились, пережидая атас.
“Стоять!” – скомандовал С.И. – “Почему, студентка С., вас не было на семинаре?”
– “Ээээ… Аааа… я хворала”, – попыталась отовраться я. Сергей Иванович посмотрел на меня с многообещающей нежностью. – “Встретимся на экзамене, – сказал он. Твою ж дивизию!..”
На экзамен я явилась в первых рядах. За столом царила Елена Григорьевна. Я мысленно перекрестилась и заняла очередь. Вхожу. Беру билет. Все путем. Время на подготовку, как я прикинула, минут 30. Как раз рассосется очередь из ожидающих за это время. Минуты за три до момента, когда мне идти к Елене Григорьевне, в аудитории появляется Сергей Иванович, кровожадным взглядом окидывает склоненные над столами головы и спрашивает: “Кто готов?”
Я старательно прикидываюсь тряпкой, но мне это не помогает: Елена Григорьевна, утомленная или движимая лучшими чувствами, перстом указывает на меня. Лицо Сергея Ивановича просияло. Если б я умела тогда материться, это была бы Песнь Песней. Но я просто, собрав свои листочки, пересела к С.И. А какая альтернатива? Вопросы по билету? Он похерил вопросы с иезуитской улыбкой. И – началось. Дополнительные. Тогда не было аналогов интеллектуальных игр, но очень похоже: он задает вопрос, у меня пара секунд на ответ. Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Возможно, я могла бы выиграть миллион (предпочтительно), но я выиграла отметку “отлично” в этом противостоянии. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Сергей Иванович, похоже, тоже не понял. Я выползла из аудитории совершенно без сил. Все-таки Сергей Иванович был человек справедливый.
Высшая математика. Это позднее я математику полюбила, а тогда реакция была “Свят, свят, свят!” И преподаватель ВМ был средним между выходцем из ада и экзорцистом. Не поймешь, чего в нем больше. Внешне ничего в нем страшного не было. Молодой, очкастый, картавый. Тем и запомнился. Картавость была уникальная, не только на звук “Р”, но и на “Л” тоже. Помню, как он пытался произнести слово “параллелограмм”. Он честно старался, пробовал несколько раз, в конце концов под хихиканье аудитории сказал “тот, у которого все стороны пахахеххные”.
Мой первый экзамен у него. Я дико переживала. Я старательно зубрила все теоремы со всеми доказательствами. Я решила задачу, ответила на дополнительные, поэтому шутка “Тхойка в зачетку” мной была воспринята, как конец Вселенной. Видимо, я сильно изменилась в лице, поэтому Куликов (вроде такое было его фамилие) немедленно сказал: “Да “отлично” вам, а что вы ожидали?” Не сердечного приступа я ожидала точно.
Начертательная геометрия. Предмет удивительный. Требующий включения пространственного воображения. Все эти лучи, векторы, расположенные в пространстве точки, которые надо было изобразить на плоских чертежах и объяснить, почему эта точка должна быть именно тут, а не там – полный взрыв мозга. Фамилии преподавателей Гребенщиков и Дойников студентами были переделаны на “Гробовщиков и Двойников”. Это был один из первых предметов, по которому двойки сыпались щедро и крышкой гроба грохала переэкзаменовка.
Мне помогли способности к рисованию. Я как-то инстинктивно чувствовала, где должны быть эти точки. Спасибо, что Двойников не спрашивал, почему, ему хватило – где. Помню, как Двойников, потеряв терпение и полный сарказма, объяснил Диме А. решение задачи, которую Дима мучил 45 минут. Двойников начертил все лучи, расставил все точки. Дима, поводив носом над листком, важно посмотрел на преподавателя и произнес: Логично. Двойников от такой наглости оторопел. И поставил “Удовлетворительно”.
Неорганическую химию на первом курсе нам преподавал Наумов. А ассистентом у него был препод с говорящей фамилией Тупиков. Конечно, тупым он не был, зато был вредным. Вообще, Наумовых было два: второй (или первый) был профессором “Физической химии”. Если кто помнит “Операция Ы”, эпизод с Шуриком, открывающим дверь, на которой два студента пишут формулы: это физическая химия. Сплошная математика и производные высших порядков. Очень-очень чистая наука в очень-очень чистом виде.
Наумов начал читать свой предмет на курсе годом старше нас, и весь курс, больше сотни студентов за малым исключением получил “неуды”. Ну не зашла теоретическая физхимия будущим технологам полиграфического производства. Это был шок, мрак и жуть.
Мы дрожали от страха – на следующий год была наша очередь. Но мрак и жуть потряс не только студентов, но и весь преподавательский состав во главе с ректором: весь курс идет на переэкзаменовку по одному предмету! – это же скандал! Что и как там обсуждалось, что говорилось Наумову, какие ценные указания были даны – нам неведомо, но нашему курсу физическая химия уже была читана в упрощенном порядке. Критерием стало посещение лекций и наличие конспектов. Ответ на вопрос по билету можно было списать с конспекта, профессор Наумов, как бывалый эксперт-криминалист, сличал почерки. Задавал пару дополнительных. Лицо у Наумова было кислое-кислое, как море прокисшей сметаны: “Да ямбитесь вы хореем через амфибрахий” – читалось на нем. Но если кто-то грешил прогулами или пытался мухлевать, выдавая чужие конспекты за свои, то тут пощады не было. “За изобретение ставлю “пять”, а по предмету “неуд”. Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем”.
Кафедра Фотопроцессов. Это у нас уже началась специализация: четыре группы на общую полиграфию, две на фотопроцессы. Тогда поменялся состав групп, кто-то ушел от нас, кто-то пришел. Теперь большую часть нашего учебного времени мы проводили в старом корпусе, где преподаватель Стерликов, окрещенный нами в Стервиков, вел у нас семинары и лабораторки по специализации. Стерликова со студентами связывали очень сложные отношения. По-простому говоря, Стерликов студентов ненавидел. Студенты для него были досадной неизбежностью. Вселенским недоразумением. Неизбежным бременем. Без студентов ему жилось бы намного лучше. Поэтому свой крест он нес наперевес, как кистень, и не дай бог вызвать его неудовольствие: зачет будешь сдавать до морковкиного заговенья.
Прическа у него была интересная, зачесанные за уши волоса, а на лбу кок. По каким таким соображениям он носил на голове кок, бог его знает, но прическа эта придавала ему сходство с полководцем А. В. Суворовым. И сам он был дерганый, тонкогубый, нездорово подозрительный. Сдавать ему было мучением. Сосредоточиться не дает, постоянно бурчит, ворчит, окидывает орлиным взглядом сидящих в шахматном порядке (чтоб не списывали не помогали друг другу) студентов. И вдруг вскрикивает: “Я все вижу!!!”
Что он там видел или не видел, но от этого крика сжимались все.
И вот однажды шло очередное мучительное занятие. Нас трое возле стола с тетрадками наготове, остальная группа сидит в амфитеатр.
Стервиков перед нами за своим столом, выбирает жертву. Стол у него фундаментальный, с двумя тумбами справа и слева. В тумбах ящики сверху донизу. В ящиках, надо полагать, пыточный арсенал. В пространстве между тумбами стул и восседающий на нем А.В.С. Вот он кивнул моей подруге раскрыть тетрадь и быть готовой и, наклонясь со стула, полез зачем-то в нижний ящик стола. Подруга было раскрыла рот…
И тут произошло страшное. Стул вдруг подломился с оглушительным грохотом и распался на составные части, а Стервиков в дыму и взрывах разрушений (как нам с перепугу показалось) исчез под столом А теперь представьте наше состояние. Тишина в аудитории мертвая, как воды Стикса. Ни единого звука, только слышно, как Стервиков ворочается под столом, силясь выкарабкаться наружу.
Мы буквально поражены ужасом: если хоть один из нас хихикнет, про зачеты и экзамены в этом семестре можно забыть. А нас рвет изнутри, и до конца часа еще добрых минут 30. Вечность.
Когда красный преподаватель, со съехавшим набок коком, выполз из-под стола, он немедленно обвел нас ненавидящим взглядом – кто улыбается? Никто не улыбался. Как мы сдали работы, честно, не помню, как мы дожили до конца – тоже не помню. Зато хорошо помню, как мы табуном неслись за пределы кафедры, словно спасались от летящего за нами призрака, и начали хохотать, только достигнув безопасности.
Обоюдной любви это происшествие не прибавило. Ну и еще одно небольшое происшествие, связанное со Стерликовым. Это когда он, тяжко страдая наутро после удавшегося вечера, пытался нарисовать условие задачи. Изобразив нечто, похожее на след змеи на песке, он начал излагать вводные. “А что это?” – спросили мы с любопытством. “Это луч” – ответил он. Что ж, луч, так луч.
