Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
Когда началась Великая Отечественная война, моему отцу было четыре года и десять месяцев. Младшим братьям и того меньше – три и полтора.
Но еще до 1941 года семью моего деда Чунсена из деревни в Хабаровском крае переселили в Казахстан.
Время было тревожное, предвоенное, граница с Китаем прозрачная, чисто условная, и, наравне с охотниками за женьшенем, промысловиками, купцами и прочим мирным людом, через границу текла река шпионов и диверсантов из Японии.
Тогда и приняли решение – все этнические деревни (корейские, китайские, японские, смешанные) переселить подальше от границы, чтобы шпионы не могли растворяться среди местного населения, как сахар в кипятке.
1939 год. Всей деревне, в которой мой прапрадед, небогатый самурай, бежавший из Японии в поисках спасения, осел на долгих 80 лет, родил детей и дождался внуков, дали на сборы 24 часа и вывезли на станцию Луговая в Казахстан.
Дед осмотрелся по сторонам и сказал: Что ж, надо жить.
И они выжили. Перезимовали в самодельном балагане, весной раскопали кусочек степи, посадили огород – семена дала местная власть. Дед был грамотный, говорил на нескольких языках – корейском, китайском, русском, японском и еще местном наречии, – закончил пять классов школы, его поставили работать на железной дороге. Бабушка с детьми занималась натуральным хозяйством.
Выжили. Всех детей сохранили. Из детей моего деда вышли: известный профессор физики в Университете Екатеринбурга (Свердловск), штурман дальнего плавания, художница, редактор журнала, преподаватель русского языка и литературы, полковник ракетных войск. Из внуков – член кабинета министров одной независимой страны, физик-ядерщик, учителя, журналисты, моряки, врачи, ваша покорная слуга.
Моей маме и ее брату-близнецу было два года и четыре месяца, когда началась Великая Отечественная Война. У деда было очень плохое зрение, он не годился в строй, оставили в местном самоуправлении счетоводом.
Они жили в Смоленской области, хорошая, богатая деревня. В семье уже было четверо малышей, было решено строить новый дом. Дом был готов к маю 1941 года, а в августе того же года пришли немцы.
Семью с четырьмя детьми выселили в хлев.
Там они и прожили следующие два с половиной года. Там же родился мой младший дядя Николай.
Братья моего деда Ильи ушли на фронт и ни один из них не вернулся. Не осталось даже карточек. Вообще ничего от четырёх молодых, красивых, полных сил и крови парней – и похоронок – было некуда слать на оккупированную территорию.
Так они и остались в памяти только по количеству. Даже имён уже не найти.
В 1943 году в августе немцы рассортировали население окрестных деревень, в том числе и деревни моего деда, самых молодых и сильных отправили в Германию в рабство, а негодную и бесполезную категорию – стариков, женщин, маленьких детей – загрузили в эшелоны и отправили в Польшу, не то в Освенцим, не то в Майданек, короче, путешествие без возврата.
Если бы не белорусские партизаны, не писала бы я этот пост.
Дед Илья заразился в том эшелоне тифом и вскоре умер, оставив мою бабушку вдовой в возрасте 35 лет. Но надо было выживать и поднимать детей.
Потом еще почти полтора года они жили сначала в партизанском лагере, а потом самостоятельно в землянке на опушке леса. Была у них коровка, был поросёнок, всю эту живность при малейшем признаке тревоги дети отгоняли в лес на болото. Поросёнок так привык, что бежал впереди всех, как собачка.
«В августе 44-го» – это как раз та местность, где моя бабушка спасала свою семью. Недобитые, разрозненные немецкие части, бандиты, диверсанты, местные бандеровцы, все грозило смертью – или от оружия или от голода, если бы отобрали последнее. Но им повезло.
В самом конце 1944 военные части зачистки наткнулись на землянку моей бабушки и сообщили, что можно возвращаться в деревню.
Так началась вторая часть их жизни. Жили бедно, картошки, слава богу, хватало, но с хлебом была беда. Если удавалось раздобыть немного муки, бабушка пекла картофельный пирог. На печи стояла дубовая кадушка с сухой закваской. Голодные малыши потихоньку отковыривали кусочки закваски, бабушка ругалась «От беси, всю закваску поиси!» и замахивалась на маслят полотенцем. Потом ставила квашню, сколько хватало муки, в середину укладывала картошку. А кадушка отправлялась на печь сохнуть до следующего раза.
Маме было лет восемь, когда ее отдали в подпаски в богатый польский хутор. Были там такие огромные хутора с невероятным количеством скотины, полей, огородов. Батрацкие руки всегда были нужны, особенно, когда это ребёнок.
Сколько чего платили, она уже не помнит, помнит, как кормили: утром кусок хлеба и кружка молока, потом на выпас. Вечером кружка молока и кусок хлеба. Все. Спала на сеновале, в дом не пускали.
Потом семья переехала в Неман, бывшая Пруссия, на границе с Литвой. Там, как вспоминает моя мама, она впервые вволю наелась хлеба.
В 1953 уехала учиться.
Их свёл Ленинград. Отец захотел поступать в Макаровку. В Государственный Университет Морского и Речного Флота имени адмирала С. О. Макарова на факультет штурманов. После сельской школы, будучи подозрительного происхождения и вообще непонятно кем – выросший в глиняном балагане на краю степи раскосый пацан.
Сын переселенного лица взял и поступил в один из лучших ВУЗов CCCР и закончил его с отличием, стал сначала штурманом, а потом одним из высших гражданских офицеров судоходства Эстонии.
Но это было потом. А вначале он встретил мою маму и очаровался ею. История их романа – это отдельная история. Три года он ухаживал за ней, писал письма, окружал заботой и любовью.
В 1959 году они поженились – дети войны, которые, по большому счету не должны были выжить.
А в 1962 родилась я.
Мои дети помнят эту историю. Я передам её моим внукам, если они у меня будут. Это история жизни, которая могла остановиться в любой момент, но не остановилась.
Получилось замечательное литературное произведение.
Вот бы и включило наше Министерство образования этот рассказ в список обязательной литератуыр для эстонских школ для изучения на уроках межнациональной терпимости.