Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
Наш Русский театр продолжает радовать.
Артём Гареев поставил психодраму Тресси Леттса (англ. Tracy Letts; род. 4 июля 1965, Талса, Оклахома, США) «Август. Графство Оссейдж» (премьера в Чикаго 2007, Пулитцеровская премия 2008).
Мое первое впечатление от спектакля было — наводит на глубокие размышления. Я постаралась изложить некоторые из них в надежде, что кто-нибудь разделит со мной мои мысли.
Это событие знаменательное во многих аспектах.
Во-первых, Артем Гареев — наш местный артист, выросший из актера в режиссера, и это его первый полновесный и безоговорочный успех, аншлаг и восторг. Далеко не всякий театр дорастает до уровня воспроизводства режиссеров, а нам повезло. Нашему театру по плечу самая сложная современная драматургия мирового уровня.
Во-вторых, наш театр в очередной раз доказал, что наша труппа — лучшая. Все актеры играют, как дышат. Это возможно только в том случае, если в труппе есть полное взаимопонимание и умение работать слаженно на сверхзадачу. Конечно, в задачу режиссёра входит расставить все фигуры по нужным местам, но динамика отношений между образами — целиком зависит от работы актерской команды. Ну и от драматургии, конечно, отсюда –
в-третьих, безошибочный выбор драматургического материала. Именно сейчас, именно эта пьеса необычайно актуальна. Выбор — в десятку, в яблочко.
Особенно в сочетании со всем нам хорошо памятным спектаклем «Похороны по-эстонски» Кивиряхка (премьера 25 января 2019 года, режиссер Юллар Сааремяе) и с «Визитом инспектора» Пристли (премьера 6 февраля 2021 года, режиссер Филипп Лось). Потому что мало выбрать пьесу, нужно, чтобы она стала частью репертуара. Вписалась в локальный контекст.
«Август» – это пьеса из мирового топ-листа, ее воплощение на сцене – культурное и интеллектуальное событие мирового масштаба. Театр — это сердце всякой культуры, можно сказать, точка сборки.* Сердцу не прикажешь, но ему задает тон и ритм сама среда культурного обитания. Так сказать, волна доминанты, для нашего северного форпоста Европы, несомненно, исходящая из США.
О, диалектика, как твой характер крут…Новый Свет диктует Старому, как ему следует себя понимать. Да, в том числе, если не в первую очередь, через театр.** Нет, не в первую очередь, в первую очередь, конечно музыкальный лад, но музыка — это просто волна, несущая простейшие формулы-мемы, а театр — это настоящий живой эгрегор народа. Вот не люблю это слово «эгрегор», оно происходит из несколько чуждой мне традиции, но лучше никто не сформулировал. Эгрегор — это такая коллективная не то чтобы галлюцинация, а греза — коллективное воссоздание некоего мира. Театр — это магический ритуал по воскрешению духов настоящего, прошлого и будущего в коллективном осознанном (в разной степени) усилии вживую. Поэтому не кино, хотя кино унаследовало многое.
Говорят, сильные маги всех времен и народов могли вызывать духи мертвых. Верю. Особенно если в соответствующем антураже и облачении при соответствующем освещении и воскурении. Добавьте сюда, скажем, бубен или тугой кожаный барабан, или маракасы…Вуаля! Кого вызываем?
Ну мы конечно — цивилизованные люди, искушенные в иллюзиях, знающие все механизмы всех спецэффектов, нас не обманешь. Но вовлечь нас все-таки можно. Ведь мы до сих пор согласны играть в театр. До сих пор мы смотрим в это зеркало нашего мира, а вернее — миров. До сих пор мы готовы проживать по-честному в реальном времени и месте вместе с актерами судьбы возможно никогда не бывших людей, которые силою обобщения искусством приобретают черты и значение образцов и примеров. На то время, что мы пребываем в театре, мы становимся единым организмом, заключенным в колбу алхимика, и с нами происходит преображение в существо более высокого порядка, чем каждая отдельная личность. Мы все — соучастники действа по воссозданию воображаемого мира. И вот он перед нами, а мы перед ним. Верим? Если верим, то получилось:) Наш коллективный разум породил незабываемый фантом, который вполне имеет шансы стать и эгрегором — частью всеобщего всечеловеческого поля воображения.
Постановка написанной автором пьесы — это всякий раз уникальное событие. Конечно, всякий акт прочтения пьесы — тоже уникальное событие, но, согласитесь, разница в уровне воплощения события разительна. Всякое прочтение есть интерпретация, но не всякая интерпретация закрепляется столь воплощенными образами, как это происходит в театре. Там даже люди те же самые, живые, играют на сцене и сидят в зале. Все по-честному, как на допросе у следователя Максима Подберезовика.
Так что еще раз поздравляю наш театр с выбором пьесы, а также с ее безупречным воплощением.
Психодрама Тресси Леттса «Август. Графство Оссейдж» (премьера 2007, Чикаго) несомненно является плодом самой что ни на есть актуальной саморефлексии американской культуры, вернее, культуры белого религиозного сектанта-колонизатора, младшего брата белых сахибов туманного Альбиона. Эта пьеса одновременно представляет собой автобиографический жизнетекст, то есть повествует о сугубо персональной семейной истории, а с другой стороны, неизбежно вписана в соответствующую традицию английской психодрамы от Бернарда Шоу (1856-1950) и Джона Пристли (1894-1984), на американской почве унаследованную Теннесси Уильямсом (1911 — 1983) и Эдвардом Олби (1928 — 2016).
«Стеклянный зверинец» Уильямса (премьера в Чикаго в 1944) — пьеса в значительной степени автобиографическая — связана множественными параллелями и аллюзиями с пьесой Леттса, впрочем, как и «Кто боится Вирджинии Вульф» Олби. «Стеклянный зверинец» построен вокруг отсутствующей фигуры сбежавшего отца — объекта культа оставшейся в иллюзиях матери. Причем, это иллюзии высококультурного плантаторского юга Америки, так же, как в анамнезе у самого Тресси Леттса с некоторой поправкой на специфику бассейна Миссисипи, где два вида угнетения — негров и индейцев – встречаются в виде сюжетов американской литературы, достаточно вспомнить Марка Твена.
Пьеса Леттса начинается с того, что отец уходит из дома и умирает где-то за сценой. Автобиографичность этой истории, можно сказать, доведена до логического предела в театральной форме. Отец Тресси Леттса — Деннис Леттс (1934 — 2008) — был первую часть своей жизни вполне успешным профессором университета в Оклахоме, а затем стал актером, ушел на сцену и сыграл себя самого в ставшей знаменитой пьесе своего сына Тресси в 2007 году в Чикаго. Премьера была летом, а в сентябре Деннис Леттс, он же профессор Беверли Вестон, получил свой смертельный диагноз — рак легких. Он сыграл еще несколько спектаклей своего ухода уже в НЙ и умер в феврале 2008.
У Тресси есть еще два брата, которые в пьесе превратились в сестер, тем самым сразу отослав к Чехову. И конечно Чехов присутствует во всей ткани пьесы, впрочем, как он присутствует и у Уильямса, и у Олби (у Олби он прямо с ружьем:), и у всех, кто после Чехова берется воссоздавать картину морального упадка утонченной культуры уходящего господствующего класса. Здесь мы тут же вспоминаем «Похороны по-эстонски» Кивиряхка — этот «Вишневый сад» по-эстонски, прекрасно поставленный в нашем театре. Чехова на этом пути никак уже не миновать.
«Кто боится Вирджинии Вульф» (премьера на Бродвее в 1962) – также вплетена в реальную биографию Леттса, именно на Бродвейской постановке этого столпа американской драматургии, он встретил свою жену — актрису Кэрри Кун. Но кроме того, сам характер матери семейства Вестон – истерически самовыражающейся паразитки, играющей бесконечную ложь настолько всерьез, что это становится проблемой уже психиатрии, а не драматургии, списан с поправкой на возраст модели и прогресс в нейрофармакологии с главной героини Олби. С той огромной разницей, что у героини Олби нет детей, и именно это является причиной ее психической неадекватности, а вот по Леттсу эта женщина — мать троих детей, которых в редкие минуты просветления пытается загнать в некую практически разрушенную матрицу каких-то весьма произвольных приличий (Любовь Агапова блестяще справилась с этой ролью). И разумеется, никаких моральных прав на этот диктат она иметь не может, поскольку уже сама вела себя далеко не безупречно с точки зрения той самой иллюзорной морали. Леттс, продолжая традицию изучения этого феномена праздного женского высокоинтеллектуального эгоцентризма, ставит эксперимент, а что если бы у той пары (он — преподаватель университета, она — дочь ректора) были бы дети? И отвечает — ничего хорошего, вот полюбуйтесь…Когда они воспроизводятся, они еще страшнее…
Уже со «Стеклянного зверинца» было понятно, что единственная возможность самосохранения — это бегство из иллюзорной фальшивой матрицы. Возможность, разумеется, для мужчины, потому что вся эта линия драматургии безнадежно сексистская. Все происходящее дано, разумеется, глазами потомка белых сахибов, которому уже не под силу справиться с ролью главы-патриарха, поэтому он просто трусливо спасается бегством. Но при этом остается моральная проблема — а на кого ты оставляешь своих домашних, которых ты так подраспустил? Собственно, это американская версия «русского человека на рандеву». Pater familia здесь — это, в первую очередь, безответственный трусливый эгоист. А женщина в этом тандеме закономерно превращается из Аманды – книжной южной безупречной леди, грезящей о соблюдении приличий согласно литературному канону – сначала в алкоголичку Марту, а потом и в наркоманку Вайолет.
Вообще тема утраченных иллюзий скромного обаяния буржуазии была поставлена уже Бернардом Шоу и Джоном Бойнтоном Пристли на английской почве. Особенно Пристли. В «Опасном повороте» (1932) и «Визите инспектора» (1945) открыто провозглашается смертный вердикт этой лицемерной ненастоящей культуре, а значит и жизни. Старая добрая Англия прогнила с самой головы — все персонажи Пристли – высший средний класс, столпы, так сказать, общества. Но удивительным образом эта зараза мгновенно переползла и в Новый Свет и показала себя во всей красе сначала на огромных просторах Америки, выморив предварительно все коренное население и заменив его черным рабовладением, а затем и на ее Бродвейских подмостках. Саморефлексия доминантной культуры, ее стадия зеркала, практически синхронизировалась с материнской культурой — Джон Бойнтон Пристли и Теннеси Уильямс, несмотря на значительную разницу в возрасте, современники.
Леттс разрушил все иллюзии о хоть какой-нибудь жизнеспособности цвета американской белой культуры (все персонажи — писатели, профессора, актеры, преподаватели — властители дум, учителя), но он создал новую иллюзию надежды на спасение. Эту функцию Надежды принимает на себя индианка — коренная американка, как это нынче политкорректно выражаться. Покидающий семью отец оставляет свой дом и семью на попечение прислуги из племени шайенов Джонну Моневату. И все развитие действия не оставляет никакого сомнения, что спасение обреченному белому сахибу видится в обращении к корням доколонизированной Америки. Это единственное здоровое существо в этом стеклянном дурдоме, где все мешают друг другу жить всеми возможными способами тяжелого психического воздействия. В сущности, это единственный человек, занятый своим общеполезным делом, что важно, почти без слов. Ведь драма лишнего человека — это все слова, слова, слова…Безответственные, по большей части, слова. Слова, которые облекают пустое место титулами и мантиями, создают вполне осязаемую иллюзию присутствия и власти, но, по сути, являют кадавр, зомби, не имеющий своей самостоятельной сущности…
Именно поэтому нам так ценен Театр, в нем слова всегда воплощены в живые тела, совершающие действия. Слова поверяются делами, отсюда понимание, какие из них настоящие. Отсюда возможность критерия «верю-не верю», потому что слово и жест — это разные каналы воздействия, и одно подтверждает или опровергает другое.
Именно поэтому потомок белых плантаторов из Оклахомы смотрит с надеждой на Джонну Моневату, может быть, нам есть, чему поучиться у этих еще недавно дикарей? Удивительно, что индейцы практически все вымерли, но они не были рабами. Они сохранились почти только в резервациях, но никогда не были рабами. Почему?
Возможно, потому что они сильнее духом, чем их завоеватели? Потому что у них слово не расходится с делом, как это сплошь и рядом у белого дьявола. Потому что они настоящие, а вы — белые сахибы — нет. Вот, что я увидела в этом спектакле на сцене Русского театра Эстонии в 75-м сезоне.
Мое первое впечатление от спектакля было — наводит на глубокие размышления. Я постаралась изложить некоторые из них в надежде, что кто-нибудь разделит со мной мои мысли.
* Эту тему я охотно разовью как-нибудь в особом эссе.
** Почему именно театр, а не кино, это тема специального разговора.
