Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
Вот думаю о том, чем модернистский роман отличается от реалистического.
Реалист, типа граф Толстой, всегда будет добиваться полноты иллюзии – зазор между реальностью и искусством должен быть сведен до минимума.
Голос реалистического романа – это и есть голос жизни. Комар носа не подточит. Роман и жизнь одно – и горе тому, кто позволит себе усомниться.
И Толстой и Достоевский создают совершенно фантастические ситуации, ситуации-модели, в высшей степени условные. Они пользуются всем набором художественных средств от метафоры до флешбеков и всего многочисленного прочего.
Но читателю никогда и никто из реалистов не подмигнёт – да ладно тебе, чувак, это же просто игра, выдумка.
Нет, все на полном серьёзе. Здесь вам никакой не мимесис, не подражание, строго говорит реалист, – это и есть жизнь. У нас не забалуешь! Извольте подчиняться законам жизни!
Это чистейший обман, все та же великая иллюзия, но как говорится, следите за руками!
Читатель никогда не узнает, под каким напёрстком у реалиста шарик.
Реалист существует по сути в логике античной трагедии – важно поставить читателя в такие жёсткие причинно-следственные условия, что ему из них не выпрыгнуть никуда. Остаётся только следовать за этим асфальтовым катком последовательностей и с неизбежностью осуществить в процессе чтения действие универсального закона – изменять мужу нельзя, иначе кара и смерть.
Это примерно то же что Царь Эдип Эсхила. Только там наказывалось отцеубийство, а здесь измена мужу.
Достоевский доказывает неизбежность наказания за преступление, Тургенев – победу детей над отцами.
Это чистейшая условность, но реализм предъявляет и мыслит реальность только как закон.
Модернистский роман начинается с того момента, когда автор и читатель начинают догадываться – закона нет.
Отличная статья Сартра “Экзистенциализм как гуманизм” как раз про это. В “Пармской обители” жена уходит от мужа к возлюбленному и обретает счастье. В английском романе “Старая мельница”, не помню кого, жена не уходит к возлюбленному и тоже обретает счастье. Оба романа абсолютно реалистичны и так же категоричны – только так и никак иначе.
Но извините, замечает Сартр, давайте все же определимся: уходить от мужа или нет?
Не надо – просит Сарт. Живите, как знаете.
Потому что, если быть до конца честными, истины нет. Можно так, а можно совсем наоборот. Есть только та мера страсти и веры, которую мы в неё вкладываем.
В каком-то смысле это означает распад реальности, зиждущейся на законах, которая так грела реалистов.
Реальность не достоверна, точно знает модернист. Она зависит только одного – от нашего к ней отношения. От нашего умения с ней играть.
И вот тут начинается великая игра!
Модернист только и делает, что показывает читателю все швы, нитки и конструктивные рёбра приёма.
Он только и знает, что подмигивает нам – чувак, я это все придумал, посмотри, как ловко сделано!
Можно вот так, а можно и вот эдак. Суть не в том, кто здесь мудак, а кто герой, говорит модернист. Суть в том, чтобы переиграть реальность, отнестись к ней со всей ответственностью художника и написать из неё классный роман!
На этом месте роль читателя принципиально меняется.
Если на реалистический роман можно отвечать только самой жизнью, то есть всякого рода прозрениями, откровениями, перевоспитанием самих себя, то на модернистский роман можно отвечать только искусством – такой же игрой.
Реалист учить жить, а модернист учить играть.
И в этом предложении сыграть в классики на берегу кастальского ключа культуры, возможно, есть некое продолжение бердяевской мысли о том, что рано или поздно трансцендентный Бог глубоко заберётся в наши души и мы сами станем Богами.
И вот тогда реализм и модернизм сойдутся в одном смысле творчества, жизнь и игра поженятся и мы начнём творить совершенный и полностью достоверный мир.
