Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
Легла подлечить бессонницу в любимую Соловьевку. Пока ещё для москвичей это бесплатно. Ковид внёс некоторые коррективы в лечебный процесс. Нет ванн, циркулярного душа, электросна и йоги.
Но даже с тем, что осталось, лежать в соловьевке прекрасно.
Как во всех старинных советских больницах, здесь лечат стены.
Прежде всего старый больничный парк с фонтанчиками, огромными липами, ясенями и морем цветов.
Вы заметили, что старые больничные парки отличает особенная мудрость, тишина и красота?
Это заметно в тех больницах, где лечат людей, которых вылечить нельзя.
Там, где смерть близко, все оказывается настоящим. Цветы, деревья, старые деревянные скамьи, колонны фронтонов, облупившаяся штукатурка.
Старые больницы строили люди, которые знали о целительной силе золотого сечения, о тайных и могущественных снадобьях культуры.
Вьюнок, оплетший старую гипсовую вазу, потрескавшаяся раковина фонтана, изгиб старой ампирной скамьи – право, когда я буду умирать, я бы хотела видеть перед собой именно это.
Ведь вы, конечно, помните, что умирать придется всем?
Тверская, трафальгарская площадь, Манхеттен и даже латинский квартал – все это продолжение венецианской набережной неисцелимых, о которой так нежно и зло писал Бродский.
Мне кажется, последнее время архитектура, искусство, технологии почему-то об этом забывают.
Мы строим гипсокартонные времянки так, как будто смерть не про нас и в этом сериале всегда в запасе есть второй сезон.
Почему-то о смерти сейчас разрешено говорить только нюте Федеремессер и обязательно с тем отточенно жалостливым всхлипом, который демонстрирует высокое мастерство маркетологов.
Но ведь фишка в том, что только эта прекрасная и в конечном счёте веселая трагедия смерти дает нам надежду хотя бы в последний миг понять, в каком прекрасном мире мы жили.
Смерть, только смерть, только безжалостная и честная конечность позволяет сыграть эту пьесу так, чтобы перед богом было не стыдно.
Смерть, как настоящая журналистика, это всегда правда. Она, правда, конечно, бывает разной. Можно надрывно рыдать о том, что льву мяса не докладывают, а бедный узник совести набрал лишних три кило. А можно тихо поехать в Севастополь и написать те самые рассказы. Можно так, а можно иначе.
Я думаю, что все наши выборы это отчасти репетиция. Премьера состоится в день смерти. Так что за пьесу мы репетируем?
В каком бы одичалом и продажном постмодернизме мы не жили, смерть это всегда классика.
Надо позволить упасть этому тяжёлому бархатному занавесу, надо подарить публике эту минуту потрясения, этот катарсис, а потом позволить ей взорваться аплодисментами.
Кончилась твоя прекрасная пьеса, что же жалеть, что не пять действий в ней было, а только три, – писал Марк Аврелий в своей солдатской палатке на берегу данувия, когда понял, что это чума.
Тогда он отказался от врача, еды и питья. Что же жалеть, что не пять действий, а только три…
В больничных парках, наверное, как и на берегу данувия, всегда журчит вода, всегда пахнет липой, всегда тишина.
Хочется, сказать, что здесь всегда звонит колокол, но вот беда, я никогда не любила Хемингуэя.
В больничных парках, глядя на классические колонны, понимаешь, что бессмертие возможно только, когда смерть есть. Все остальное просто Диснейленд
