Доколе? Об этом не напишут Эстонские медиа!
Похожие статьи
С чего начать? По порядку? Сижу, думаю об этом порядке, в который должно выстроиться повествование.
Порядок. Но, сначала тема, идея, однажды пришедшая в голову. Так сказать, обозначившаяся в форме некоего эскиза, маргиналия, наброска на полях читаемой книги жизни. Тема пришла, была отмечена, чтобы не затеряться в потоках других мыслей, определённым значком на краю книжной страницы, на манжете, салфетке, в блокноте или на сигаретной пачке, и отложена в сторону, авось пригодится. Таких, отложенных в сторону и тут же забытых «значков» уйма. Откладывая их в различные дальние и близкие ящички, освобождаешь голову для новых впечатлений. Но значок — это лишь намёк, лишь предположение, нащупывание темы, идеи, который так и останется заметкой на полях, если к нему не вернуться, если не добавить в его «ящичек» что-то ещё. Сколько этих «ещё» должно прибавиться, чтобы идея обрела свою форму?
С какого-то уровня, сколько угодно много, хоть до бесконечности. Главное — выстроить костяк, опорный стержень, от которого нельзя будет уже ничего отнять, не разрушив строения. А далее приращивать к нему «мясо».
Написал: добавлять до бесконечности. Возможно, поторопился. Неевклидова геометрия доказала, что это спорный и сложный вопрос, и параллельное может в какой-то точке бесконечного пространства, нарушив свою стройность, перестать быть параллельным и всё таки пересечься. Кстати, а перпендикулярное, оно тоже может когда-нибудь стать параллельным и двинуться с нами, если не по одной дорожке, то рядышком и в одном направлении? Не знаю, как в космосе, но здесь, на земле такое происходит регулярно на выборах. В блоки и фракции объединяются порой прямо противоположные по своим заявленным убеждениям партии и лица.
Две «параллельные прямые» могут пересечься тогда, когда заставит голод, нужда или жадность, а параллельность перестанет быть их принципом и смыслом. Когда смыслы и истины будут размыты, а им на смену придёт единственная цель и правда — выживание ради выживания. Жизнь ради этой цели будет скользкой, бесформенной и похожей на бессмысленное вечно изменяющееся нечто, ведь, чтобы выживать, надо успевать быть всегда чуть-чуть чем-то и, одновременно, ничем конкретно. Главное — чтобы всегда было, что и кого съесть и не съели тебя и твоё. Своеобразное бесконечное хамелеонство, где нет места правде, где одна сплошная ложь.
Если попытаться отобразить это состояние посредством живописи, то это будет некое марево из перетекающих в беспорядке красок, которым нас будут обманывать, что оно, якобы скоро, вот-вот соберётся и выстроится во что-то ясное и конкретное. Это предательское обещание что-то показать, выдать, создать и осуществить напоминает тот «кратчайший» путь домой, описанный В. Ирвингом в новелле «Дьявол и Том Уокер»:
«Том Уокер решил возвратиться домой кратчайшим путём — так, по крайней мере, ему казалось — через болото. Как большинство кратчайших путей вообще, это была неудачно выбранная дорога. Болото заросло большими мрачными соснами и хемлоками, поэтому даже в полдень в этих зарослях царил полумрак. Тут было множество ям и топей, лишь слегка прикрытых травою и мхом. Их зелень нередко обманывала неосторожного путника, и он попадал в трясину, где его засасывала чёрная вязкая грязь. Том долго и осторожно пробирался через этот предательский лес».
Мы стояли пасмурным сентябрьским днём на ступенях подъезда дома сталинской постройки в центре Нарвы вместе с приятелем, владельцем антикварного магазина и не спеша рассуждали о мире вокруг. О коронавирусе, о закрытых границах, локдаунах из-за чего в, и без того скучной, Нарве жизнь замерла, словно город ввели в искусственную кому. Старейший в современной Нарве антикварный магазин еле держался на плаву. Сердобольные жители городка, знавшие его хозяина в лицо, даже писали обращения в местную бесплатную газету с просьбами к городским властям не дать окончательно загнуться предприятию, куда они частенько приходили, чтобы что-то сдать на продажу, купить или просто отвести душу, пообщавшись внутри «музея» старины с его владельцем или другими посетителями.
Кризис в торговле длился не один год и к нему уже начали привыкать. Словно так было всегда. Но, как снег на голову свалившаяся, так называемая, пандемия наложила особый штрих на настроение многих предпринимателей. Кто-то, почуяв неладное, сразу сворачивал свой бизнес, а кто-то, как этот антикварщик, для которого его дело было и его хобби, медленно угасал, начав на работе прикладываться к рюмке. В такие минуты тревога у него чуть отлегала от сердца, а если рядом случался достойный собеседник, то даже на время забывалась, уступая место рассказам о том или ином забавном случае из истории существования магазина, обычно связанным с каким-то необычным и редкостным предметом, или известной личностью.
В этот день он продемонстрировал мне серебряную шариковую ручку ручной работы, украшенную вкраплениями драгоценных и полудрагоценных камней, которой, якобы, подписывался сам Анатолий Собчак, будучи «мэром» Петербурга. Поведав эту историю, рассказчик на минуту удалился в маленький подсобный кабинет, прикрыв за собой дверь. Возвратившись, бодрее недавнего, пригласил меня продолжить дружескую беседу на открытом воздухе, где он желает подымить сигаретой. Скорый нырок в кабинет и последующая смена обстановки позитивно повлияли на его состояние. Выкурив сигарету, он, не спеша возвращаться в пустой магазин, неожиданно предложил мне разгадать загадку: – У меня продаётся картина одного известного нарвского художника. Пойдём, покажу. Взгляни и попробуй отгадать, как она называется. Или, как бы ты её сам назвал? – добавил он, уже в магазине.
Перед нами среди множества прочих вещей и картин выпирало на метр от пола, прислонённое к чему-то, то ли полотно, то ли картон в рамке с какими-то беспорядочными мазками разноцветных красок на нём.
Повторю вопрос: – Как, ты думаешь, автор назвал картину?
– Дай подумать, ответил я, обескуражено глядя на «произведение», на которое я вообще не обратил бы никакого внимания, не будь этой просьбы. Я отходил на расстояние, менял углы зрения, но не замечал ровным счётом ничего. Ни сюжета, ни даже намёка на него. Может быть, дело в игре красок?
– Знаешь, название угадать сложно. Но есть предположение, что автор попытался передать некое состояние. Но вышло не состояние мира, каким он его видит, а своё внутреннее. Состояние, на мой взгляд, не вполне здоровое и вменяемое, похожее на клинику. И тут нужен психиатр. Я знаком с некоторыми. Они показывали мне рисунки и картины шизофреников. Особенность этих шедевров в том, что есть некий эмоциональный порыв что-то передать, запечатлеть. Но это что-то постоянно от них ускользает, прячется, показывая, как говорится, хвост, а порой ещё и копыто в придачу, и потому не может оформиться ни во что конкретное. Я пытался обнаружить, если не пейзаж, объект, то хотя бы какую-то стройно переданную эмоцию, настроение. Ну, как у импрессионистов. Нашёл только попытку унять хаос в голове.
– А это известный в городе художник. Его картины выставляются в музее и даже покупают иностранцы, – сказал приятель. – Пойдём, попробуй найти здесь ещё одну его картину.
Картин висело много и я было подумал, что ошибся, что-то недопонял в творчестве художника, сделав поспешный вывод. – Может быть эта? – указал я на картину маслом, изображающую Нарвский замок в яркой манере импрессионистов.
– Нет, что ты! Это другой автор. Он действительно пишет в стиле импрессионизма. Но тоже с прибамбасами — вечно что-то выдумывает, изображая какую-то старую довоенную Нарву. Ты обратил внимание, что на картине, на фоне крепости, много куполов церквей? Я ему говорю, что в городе, тем более в этом месте, не было столько церквей, как ты тут изобразил. А он мне: — Я так вижу! Ищи картину в предыдущем стиле.
– Спасибо, понял, – отвечаю и, указывая на обилие жёлто-салатовых мазков в рамке, спрашиваю: – Если в том же духе, тогда, возможно, эта?
– Угадал, – говорит приятель. – А вот и его подпись.
Через всю картину большущими красными буквами была написана фамилия автора.
– Тоже диагноз, – говорю. – Избыток самомнения. Понимает, что фигню нарисовал, какую любой дурак намалюет, так он имя своё продать решил. Как Пикассо, который на старости лет стал даже тарелочки надписывать на продажу. Ему-то было простительно: всемирная известность.
– Но ты оказался прав, относительно диагноза, – говорит, вновь выведя меня на улицу, владелец антикварного магазина. – У него не всё в порядке с головой. Говорят, это результат травмы. Его, будто бы однажды сильно избили на улице.
– Это не тот ли персонаж, что какое-то время разгуливал по городу в буддёновке и сандалиях на босу ногу? – спрашиваю.
– Он самый. На нём ещё и шинель была солдатская, – затягиваясь новой сигаретой, отвечает мой собеседник.
– Тоже эпатаж. Лишь бы к себе внимание привлечь. Хорошо ещё мошонку к асфальту не прибивал. Был недавно в России один, ущемлённый отсутствием к нему внимания деятель «культуры», за которого даже Евросоюз вступился, выдав вид на жительство во Франции. Так он им здание парижской прокуратуры чуть не сжёг, реализуя свой арт-протест, – говорю.
– Картина называется «Краски лета», – раскрыл секрет хозяин антикварного салона.
– Странно, краски есть, но ни лета, ни какого-либо другого времени года я в их раскладе не увидел даже после твоих слов. Интересовался как-то искусством модернизма и вот что о нём узнал… Современное искусство Запада известно под названием модернизма. Эти работы заметно отличаются от произведений искусства, ранее созданных человечеством: содержание и смысл творений художников-модернистов, как правило, непонятны зрителям, они малокоммуникативны. Это искусство не связано ни с национальными традициями, ни с интернациональными, поскольку не несёт в себе и общечеловеческих идеалов. С самого начала это искусство носит космополитический, антиреалистический характер.
Это искусство отличается даже от своего предшественника декадентского искусства конца 19 начала 20 века, которое, хотя и заключало в себе элементы формализма, но всё же, не было лишено осмысленного содержания и ещё не утратило коммуникативности. Молодые художники, не согласные с тогдашней капиталистической действительностью, направили свой бунтарский пыл не против буржуазного мировоззрения, а против импрессионизма. Их не удовлетворяло пассивное воспроизведение окружающего мира в полотнах импрессионистов. Они жаждали активности, но обратили её не на раскрытие сущности явлений действительности, а на решительный отказ от действительности. Они искали новое, но не в природе, не в обществе, не в человеке, а в области отвлечённого формотворчества. В их картинах поражала «оркестровка» красок по принципам диссонанса. Никто не понимал ни смысла, ни назначения картин. Художников окрестили «бессвязными», «беспозвоночными».
Одними из первых в модерне были «фовисты», от французского слова fauve — дикий, хищный, целю творчества которых было не воплощение в произведениях осмысленных художником явлений, а фиксация неосознанных эмоций. Превращение цветового заполнения полотна в самоцель, приводило к тому, что форма довлела над содержанием, обедняя его. Фовисты первыми в начале ХХ века начали говорить о второстепенности образа и об отказе от действительности. Подчинив образность цвету, они углубили разрыв между живописью и реальностью отказом от объёмности. Они отбросили итальянскую перспективу, заменив сначала линейный способ передачи перспективы цветовым: части картины, менее насыщенно заполненные цветом, с большим количеством просветов создавали впечатление большей отдалённости, а потом отказались от объёмности вообще.
– Мне тоже его картины не очень понятны и нравятся, – признался мне мой собеседник. – Но ведь их выставляют, афишируют, возят по заграницам. Даже сейчас выставлены в «Vaba Lava» («Свободная сцена»). Будешь мимо проходить, взгляни в окна, кажется, второй этаж. Их с улицы тоже видно, можно не заходить внутрь.
– Понимаешь, мы сейчас все оказались обитателями новой буржуазной реальности, но по инерции ещё доедаем оставленное нам от предыдущей эпохи добро: квартиры, дачи, вещи и нравственные ценности. Пока не доели, ещё как-то существуем, на что-то надеемся, задаём правильные вопросы, окончательно не деградируем. Но когда доедим, то будет уже не до вопросов. Надо будет грызться за выживание. Кстати, выставка картин фовистов во Франции в 1906 году критиками была названа «клетка хищных».
Один из её участников Андрэ Дерэн, впоследствии признал, что основным в его творчестве был страх перед реальной жизнью, заставлявший воспринимать вещи слишком издалека, трусость в открытом и осмысленном отражении действительности. Но такая трусливая позиция творческих людей выгодна правящей буржуазии и потому она её будет всячески поддерживать, восхвалять и пестовать, в противовес позиции марксистской, коммунистической, которую обвинят в «сверхупрощении» истории, в переоценке классовой борьбы.
На Западе, а теперь и у нас, для этого широко пропагандируют идеи «затухания» классовых противоречий и конвергенции в сфере идеологии. Последовательный марксистский анализ социальных проблем объявлен догматизмом, а в противовес настойчиво пропагандируется плюрализм в идеологии. В 90-ых годах мы все отчётливо увидели, к чему это привело.
Спохватились, но правильных, на мой взгляд, выводов не сделали. Так, подлатали дыры и всё. А ткань уже трещит в новых местах. Почему? Да потому, что свои штаны выбросили, а сами что-то шить перестали или уже разучились. Поменяли своё на яркий импортный «сэкондхенд» и радуемся, мол, сносится, так мы ещё у них отоваримся. Это я об идеологии. Мы её теперь сторонимся, чураемся, не обращая внимания, что на самом деле она никуда не исчезла. Нам просто по дешёвке, как стеклянные бусы папуасам, продали чужие ценности, поставив непременное условие — никаких самостоятельных мыслей, тем более идеологий.
Вот что писал, правда, о поэзии, но это касается и всего искусства, Пабло Неруда, единственный поэт, которого цитировал в своём «Дневнике» Че Гевара:
«Буржуазия требует отгородить поэзию от действительности. Поэт, называющий хлеб хлебом и вино вином, опасен для капитализма. Спокойнее, когда поэт считает себя «маленьким богом». Такая поэзия удобна правящему классу. Поэт умилён своей божественной отстранённостью и нет нужды подкупать его или обезвреживать. Он сам себя продал небу».
И вот ещё: «Да здравствуют спириты, монархисты, юродивые, преступники всех мастей. Да здравствует философия туманная и бесхребетная. Да здравствуют похотливые астрологи, порнография, цинизм. Да здравствуют все, кроме коммунистов. Все точат зубы на коммунистов. Именно на коммунистов. У них нет права ни на что».
К чему всё это однажды привело, описано им же предельно ясно ( П. Неруда был чилийским консулом в разных странах света): «В Батавии я вёл довольно незатейливую жизнь. Скоро познакомился с другими приятными людьми. Кубинский консул Капабланка стал моим верным другом. Немецкий консул Герц обожал современную живопись — голубых лошадей Франца Марка, вытянутые фигуры Лембрука. Он был человек необычайно чувствительный и романтичный — еврей с вековым литературным наследием за плечами. Я спросил его однажды:
– Этот Гитлер, чьё имя сейчас мелькает в газетах, этот антисемит, антикоммунист, не может ли он прийти к власти?
– Совершенно невозможно.
– Что значит невозможно, в истории случаются вещи самые абсурдные.
– Вы просто не знаете Германии, – ответил он назидательно. – Совершенно невозможно, чтобы там какой-нибудь сумасшедший демагог пришёл к власти и стал править даже в захудалой деревне. Несчастный, бедняга консул Герц! Этот сумасшедший демагог чуть было не стал править миром.
Кстати, Гитлер тоже был художником. В начале ХХ века буржуазные теоретики культуры объявили дегуманизацию одной из основных особенностей искусства модернизма. «Прежде всего, художники — это люди, которые хотят стать нечеловеческими. Мучительно ищут они следы нечеловечности, следы, которые не встречаются в природе», – писал Г. Аполлинер в книге «Художники-кубисты».
Основоположником абстракционизма признаётся русский художник В. Кандинский, получивший в России художественное образование. Сама техника живописи не представляла для него сложностей. Сложности возникали при попытках перенесения им своих впечатлений от предметов и явлений на полотно, – признавался он сам. «Кандинский только мечтал о создании грандиозного полотна, но не мог передать своё видение действительности. Он подражал каждому направлению, пробовал себя в импрессионизме и постимпрессионизме. Картины его были написаны профессионально, уверенно, но бездушно. Их не одухотворяла мысль художника, не чувствовалось страстного воплощения его собственных идеалов.
Очевидец появления и развития модернизма искусствовед А. А. Сидоров пишет о возникновении абстракционистских картин: «Однажды в процессе работы Кандинский вытирал кисти о тряпку, и яркое сочетание случайных пятен навело его на мысль выдать тряпку за картину, лишённую предметного содержания». Человек он был, по отзывам, самоуверенный, властолюбивый, тщеславный, он жаждал высшего уровня, претендовал на роль пророка, мессии», – написано в книге «Философия и искусство модернизма» доктора философии И. С. Куликовой.
Так мы беседовали, пока не увидели, движущегося скорым шагом в нашу сторону, общего знакомого Сашу. Саше шёл уже пятьдесят третий год, но выглядел он издали от силы на тридцать лет, двигаясь легко, пружинисто и даже задорно. Это был не совсем обычный человек. Никогда не унывающий, довольствующийся малым, он радовался любой хорошей вести, любому позитиву вокруг, любой живой твари, найденной на асфальте мелкой монетке. На мелочь он покупал корм птицам.
– Однажды, в 2018 году я купил семечек и пошёл кормить голубей на Петровской площади. Там, где раньше был памятник Ленину, – как-то рассказал он. – Кормлю голубей. Они мне и на плечи и на руки садятся. На одной руке белый голубь сидит, на другой — сизый. Гляжу, а туда Натовцы пришли, солдаты. Пофотографировать, пива попить. Чернокожих среди них несколько, помню, было. Увидели меня с голубями, и давай снимать. Хотел я им сказать по-английски, что давайте, мол, мирно жить, нечего вам тут у нас с оружием делать. Слова в уме подбирал, а потом всмотрелся в их лица и передумал. Всё равно не дойдёт. Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. (Матф. Гл.7.6.).
У Саши на груди есть крохотная татуировка — ангел с трубой, похожий на ребёнка в ночнушке, которую он однажды показал мне, расстегнув рубаху. Он и сам похож на взрослого ребёнка, всё ещё продолжающего верить в чудеса, в победу добра над злом, в правду, которые у него не относительны, не взаимозаменяемы от случая к случаю, как у того же старика Сороса, сотрудничавшего с германскими фашистами, а потом, без зазрения совести, получавшего льготы за учинённый теми евреям Холокост.
– А давай, спросим его мнение о картине? – предложил я антикварщику. – Он ведь тоже, чуть того, блаженный. Что он скажет? Может ему виднее, чем нам, что на картине изображено?
– Давай, – согласился приятель.
Поздоровавшись дружески с Сашей, мы объяснили ему суть задачи и уже втроём вернулись с улицы в салон магазина. Указав на картину, мы замерли в ожидании его ответа. Но, ненадолго. Тому хватило меньше минуты, чтобы сделать вывод.
– Нет, это не моё. На такое искусство мне даже смотреть не хочется. Душа отвергает, – категорично высказался он. – Мутная картина.
– Что и требовалось доказать, – сказал я приятелю. – На мой взгляд, ему виднее, чем нам с тобой. Они оба не от мира сего. Только один со знаком минус, а другой — плюс. Один мутный, а другой ясный.
– Не хочешь выпить? – предложил мне на ухо мой собеседник. Вся эта дискуссия хоть немного и растормошила его, но организм уже требовал очередной добавки. Я отказался, тем более в магазин входил ещё один мужчина.
– Отец пришёл. Принёс обед, – успокоился моим отказом приятель.
Я не сразу узнал в тихом, слегка прихрамывающем старике отца владельца магазина, с которым однажды встречался здесь же, в подсобке, куда сегодня время от времени ненадолго исчезал мой приятель. Пару-тройку лет назад, перед моим отлётом в Данию, я навестил этот магазин и согласился на предложение владельца, на прощание выпить с ним в его подсобке рюмку-другую. Посетителей, как и сейчас, не было, пришёл только этот старик, который также принёс сыну из дома горячий суп и бутерброды. Принёс с собой и маленькую бутылку водки, которую мы присоединили к уже имевшейся у нас на столе.
Наверняка, он принёс с собой немного водки и сейчас, подумалось мне, когда я возвращался домой. А тогда этот старик рассказал нам загадочную историю из своего детства. Но это уже другой рассказ. Пока же мне вдруг вспомнился эпизод из той моей поездки в Данию, который оказался более связан с настоящей темой, и о котором я напрочь забыл. Возможно, с этого эпизода тема и начала складываться у меня в отдельный ящичек, а потом группироваться в некий порядок. У этого ящичка даже было своё особо яркое название.
Но, по порядку. В Копенгагене я тогда пробыл несколько месяцев, с середины осени до середины весны, ухаживая там за попавшей в автоаварию женой. В свободные минуты, когда меня сменял, вернувшийся с работы, сын, или приходила дочь, я любил в одиночку гулять по улицам города, рассматривая витрины магазинов, кафе, бодег, различных мастерских, выставочных салонов, дома и, конечно же, людей вокруг. Необычного, непривычного было множество, и я всегда возвращался домой с «торбой» новых впечатлений в голове. Эти впечатления, чтобы не забыть, я тут же, по возвращении, заносил в тетрадь, надеясь когда-то ими воспользоваться.
В большом, по меркам Эстонии, столичном европейском городе, переполненном туристами, мигрантами и, само собой, гражданами Дании, поощрялось мелкое предпринимательство. Первые, а по их правилам, нулевые этажи почти всех зданий были отданы на откуп владельцам магазинов, парикмахерских, пивных, шаварм, кебабен, кафе, ресторанов, велосипедных и прочих мастерских, художественных салонов различного толка.
Эти художественные салоны и салончики, в большинстве своём, были, одновременно, и учебными студиями, где желающих обучали искусству керамики, плавления стекла, флористике и, конечно же, живописи. Если в других искусствах, на мой взгляд, всё выглядело более-менее понятно, то, выставляемая на обозрение в витринах, живопись вызывала у меня ощущения, которым я никак не мог найти подходящего определения. Глядя на демонстрируемые тут и там «произведения», создавалось впечатление, что эти художники, как начинающие, так и их наставники, сами не знают, что хотят изобразить.
Вокруг них жил целый огромный, пестрящий разнообразием культур, нравов, цветов кожи, видов одежды, особенностей кулинарии, музыки, поведения мир. Но они словно этого не замечали, не видели, а возможно, уже и не хотели видеть, бесконечно и беспорядочно малюя, подобно бессмысленным бандарлогам, какие-то непонятные даже им самим, пятна, штрихи, кляксы. Эти «шедевры», тут и там украшавшие белые стены салонов, салончиков и квартир, нередко можно было увидеть во дворах домов, выброшенными без какой-либо жалости на помойку, если в арендуемой квартире сменялся жилец.
В один из таких своих туров по городу, уже ближе к весне, когда жена начала поправляться и даже выходила со мной на небольшие прогулки недалеко от дома, я наткнулся на очередную художественную мастерскую, где за окнами были выставлены всё те же «шедевры». Каково же было моё удивление, когда на входной двери в этот салон я увидел, меленькую, криво приклеенную кем-то, надпись на кириллице. Короткая и лаконичная, как высказывание Сергея Лаврова о своих западных оппонентах, надпись неожиданно быстро расставила для меня все точки над «i”. На двери художественного салона русскими буквами было написано «Арт-Хуярт»…
Этим летом, во время чемпионата Европы по футболу, в Копенгагене состоялся матч между сборными России и Дании, на который не пустили российских болельщиков. По этой или иной причине, но россияне матч проиграли. На следующее же утро датские новости передали, что пророссийские футбольные фанаты отметили этот матч тем, что надели на легендарную бронзовую Русалку футболку сборной России, а памятник, никогда не бывавшего в Дании, Тараса Шевченко выкрасили в цвета русского триколора, написав на нём «Крым наш». Так как российских фанатов на матче не было, то полиция посчитала это делом рук местных русских, или русских, прибывших на матч из соседних стран: Германии и Швеции.
Скорее всего, и надпись «Арт-Хуярт» на дверь художественного салона приклеили русские из местных, предупреждая своих соотечественников не искать в подобном творчестве глубин Кьеркергоровского экзистенциализма.
На самом деле для настоящего русского человека, внутренне отвергающего безысходную отчуждённость одного человека от другого, и, как следствие, полный абсурд бытия, всё куда проще и понятнее. Возможно, именно для таких моментов, когда нагромождение слов только мешает, только усложняет, только увеличивает непонимание между людьми, когда или-или, то есть: или ты- или тебя, в русском языке и есть несколько кодовых слов, с которыми бросаются под танки, которыми обрубают концы, сжигают мосты, которыми клеймят, расставляя «точки над i”.
Вот так, с той самой надписи на двери и появился у меня в Копенгагене особый, одноимённый ей, ящичек, куда я и стал складывать фотографии витрин с подобным искусством.
Сентябрь 2021
Балтика
Желающие поддержать наш сайт могут это сделать, переведя посильную сумму на счёт Правозащитного центра “Китеж”. Центр находится в списке льготников, поэтому с пожертвований возвращается подоходный налог.
MTÜ INIMÕIGUSTE KAITSE KESKUS KITEZH
EE332200221063236182
Пояснение: annetus
